Не получится остаться равнодушным к рассказам очевидцев, которые теряли родных в блокадном Ленинграде, спасались, а потом долгие годы жили с огромной душевной раной, но с надеждой на светлое будущее. Такая участница страшных событий в Северной столице живет и в городе Хабаровске. Нина Евгеньевна Медынская тогда была ребенком. Ей не дали умереть от голода, она выжила при взрыве детского дома, уберег ее ангел-хранитель, когда детей эвакуировали по льду Ладожского озера. Десятилетия спустя она смогла вернуться в Санкт-Петербург, но только для того, чтобы найти места захоронения родных. Еще через некоторое время Нина Евгеньевна прибыла в город детства уже с почетной миссией – представляла Хабаровский край на церемонии в честь 80-летия со дня освобождения Ленинграда от фашистской блокады. Корреспондент «МК в Хабаровске» побывал в гостях участницы блокады Ленинграда, услышал из первых уст историю спасения, когда выжить, казалось, уже было невозможно.
Слово в слово
Перед интервью с Ниной Евгеньевной был какой-то неописуемый страх. Невозможно было понять его основу. Когда приближался час встречи, чем меньше было расстояние до подъезда, в котором живет очевидица блокады, все больше терзали сомнения: «А вдруг задам не тот вопрос?», «А вдруг невольно задену старую душевную рану?», «А вдруг покажусь глупой, если начну что-то уточнять?». Но время встречи назначено, и надо прийти хотя бы для того, чтобы услышать и сохранить для потомков подробную историю жительницы блокадного Ленинграда. Вопреки страху разговор пошел очень легко, но оказалось, что приступить к сути сложно: корреспондент готовился выслушать, рассказчик собирался с мыслями, чтобы еще раз заглянуть в прошлое и рассказать все, что помнит.
Впервые с Ниной Евгеньевной мне довелось столкнуться летом 2024 года. Она пожелала отдать свои документы на хранение в Госархив края. Во время церемонии передачи папок с заветным содержимым начала рассказывать об ужасах блокадного Ленинграда, как умерла ее мама, как приходилось выживать, имея в запасе 100 граммов хлеба. Невысокая пожилая женщина тихо, но очень емко и понятно рассказывала о том, что хотела бы забыть, но, увы, не может. С той встречи прошло больше полугода. В преддверии знаменательной даты – 27 января страна отмечает День снятия блокады Ленинграда – ее рассказ непременно нужно записать слово в слово, чтобы не потерять ни одной детали. Этому будет посвящена публикация.
«Все это так волнительно»
– Написала свои воспоминания. Меня сейчас приглашают на встречи со студентами, старшеклассниками, военными. У нас есть клуб «Дети войны», состою в нем, – начала издалека Нина Евгеньевна.
На груди собеседницы медали «Ветеран труда», «Заслуженный ветеран Хабаровского края», «Дети военного времени», «Блокада Ленинграда», «Долголетие семейной жизни». Эти награды – как отражение жизненного пути. Нина Евгеньевна – единственный блокадник в клубе «Дети войны», который и организует встречи с учащимися и военными. Надо отдать должное таланту женщины рассказывать сложные вещи простым, понятным каждому, языком. Ее одинаково внимательно слушают как дети, так и взрослые, особенно, когда речь заходит о событиях военных лет в Ленинграде.
– В Санкт-Петербурге есть музей блокадного Ленинграда. Там сохранились разные предметы того времени: мебель, посуда, показано, как убирали комнаты в то время. Все это так волнительно. Я не удержалась – когда рассказывала сопровождающая, я взяла и добавила к ее рассказу, что я помню. Как питались, как ждали отбоя воздушной тревоги, как прятались в бомбоубежище, – блокадница продолжает подбираться к тем самым воспоминаниям, от которых слезы наворачиваются на глаза.
Нина Евгеньевна посетила музей блокады Ленинграда во время визита в Северную столицу в 2024 году. Она была представительницей Хабаровского края на церемонии в честь 80-летия со дня освобождения Ленинграда от фашистской блокады. Мероприятие объединило блокадников, которые сегодня проживают в разных городах и регионах. Грудь каждого из них украшали не только медали и Георгиевские ленточки, но особенная желтая лента с полоской, которая стала символом Дня снятия блокады Ленинграда.
«Не всегда хватало такого хлеба»
– Мама отводила меня в бомбоубежище, когда раздавалось предупреждение воздушной тревоги. Когда давали сигнал, все шли прятаться. Бомбоубежище находилось дальше от нашего дома. Мы жили на втором этаже деревянного дома, а бомбоубежище было в подвале кирпичного строения. Было темно – ни света, ни отопления, ни воды… Чтобы было тепло, мама раздобыла буржуйку –печку на ножках, которую топили маленькими поленьями или щепками. Могли веточками, которые находили. Ставили кастрюльку, наполненную снегом, чтобы растопить и закипятить. Так можно было хотя бы горяченького выпить, – рассказывает Нина Евгеньевна. – Снег черпали во дворе, потому что тогда очень много снега выпало. Уже в октябре были сугробы. Мы жили далеко от Невы, других источников воды не было. Ходить за водой к реке просто не было сил. Поэтом пользовались только растопленным снегом. Я не помню, что мы ели каждый день. Сначала доедали то, что еще от мирного времени оставалось из продуктов осенью, магазины были пустые и закрыты. Можно было купить хлеба по карточкам...
Лицо собеседницы меняется на глазах. Она рассказывает о том, что карточка на хлеб походила размерами на почтовую марку. Однажды им пришлось голодать – не потому что хлеб закончился, а потому что куда-то делись эти самые маленькие карточки.
– В день по карточкам выдавали 125 граммов хлеба. Он темный, кислый, сырой, почти без всякой муки. Были сметки в цехах, где обычно хранили муку – остатки, какие находили, все замешивалось, добавляли целлюлозу. В магазины этот хлеб привозили по количеству жителей в округе и выдавали по карточкам. И не всегда хватало такого хлеба на ту длинную очередь, которая стояла и ночью. Не знали, когда привезут хлеб, дремали в очереди... – вспоминает женщина. – Мама стояла в очереди. В декабре это было. А домой пришла без хлеба. Рассказала, что не оказалось карточек в кармане. Говорит, либо с носовым платком вытащила и уронила, либо пацаны залезли в карман. Могли взрослые так сделать. Она пришла без хлеба и без карточек. Была надежда, что придет тетя Мария и, может быть, принесет свой паек.
Смерть мамы
– Тетя Мария приходила редко, но приходила, – продолжает Нина Евгеньевна. – Она служила в военном госпитале, еще до войны приехала в Ленинград, поступила в мединститут. Училась на втором курсе, когда началась война. Хоть и не доучилась, но была военнообязанная. Когда приходила, приносила нам что-нибудь... В сентябре еще можно было как-то жить, а в ноябре уже был большой снег, не было электричества, в квартирах темно. Делали коптилочки сами – брали консервную баночку, в ней проделывали дырку, пропускали шнурок или что-то похожее, чтобы был как фитиль. В банку наливали какого-нибудь жиру или того, что могло гореть. Керосина не было. Зажигали фитиль. Спичек не было, но мама тоже где-то добывала их. Берегли угольки, чтобы не погасли, от них зажигали. Сжигали толстые книжки вместо дров. Когда снегом накрыло, невозможно было найти ни веточек, ни дров...
Когда семья осталась без хлеба, мама маленькой Нины совсем ослабла и не могла даже встать с постели. Тетя Мария пришла только 31 декабря.
– Ей было трудно к нам часто приходить – случались воздушные тревоги, служба у нее была тяжелая: в госпитале полно раненых, причем как военных, так и гражданских, – поясняет Нина Евгеньевна. – Не на чем приехать было, не ходили ни трамваи, ни автобусы. Люди ходили как тени. Тетя Мария принесла с собой дровишек, спички, открыла большую печь изразцовую. Ее не топили несколько месяцев. Мы спали, не раздеваясь, накрывались, друг друга грели. В середине комнаты у нас стоял большой дубовый стол с интересными ножками – на них были вырезаны собачьи морды. А я любила прятаться под этим столом за скатертью во время бомбежек. Был жуткий вой и гул, бомбили постоянно... На Невском до сих пор есть надпись: «Эта сторона проспекта опасна для движения» – там вдоль проспекта пускали артиллерийские снаряды.
Когда тетя Мария разожгла печь, я с таким наслаждением вдыхала теплый воздух, который шел от открытой дверцы. Тетя Мария принесла буханочку хлеба, лекарства в бутылке, шприц приготовила. Хотела сделать укол маме. Коптилочка стояла на столе, очень тускло горел огонек, и от печки тоже немного света было. Свечки не было. Она открыла бутылек, хотела поставить его, чтобы набрать лекарство в шприц, а поставила мимо… Бутылек стеклянный разбился, лекарство разлилось. К утру мамы не стало…
Слышали взрывы и вой фашистских самолетов
От услышанного слезы наворачиваются на глаза. Все происходило на глазах семилетнего ребенка, чей отец умер от голода на неделю раньше матери. Он работал в цехе военного завода. Семье принесли записку, что он отошел от станка, присел отдохнуть и не встал… Его похоронили в братской могиле. Место захоронения матери тетя Мария рассказала Нине Евгеньевне уже в мирное послевоенное время – 30 лет спустя.
– Тетя Мария позаботилась, чтобы сделали гроб, меня одели потеплее. Все, что было из теплой одежды: валенки, шубку, шапку, муфточку. Валенки мама выменяла на что-то. Мы пошли с тетей Марией в госпиталь. Шли пешком, меня на санки посадили. По дороге нас обгоняли грузовики, но она не просилась на эти машины, чтобы подвезли, везла меня на санках сама, – вспоминает блокадница.
В госпитале маленькая Нина провела несколько дней.
– Я ходила по коридору. Там кругом были раненые, лежачие, кто-то ходил на костылях. Потом тетя Мария нашла детский дом, который принимал детей, не важно – погибли родители или пропали, чтобы дети не скитались по улицам, где трупы валяются. Меня приняли туда со всей моей домашней одеждой и постелью. Тетя Мария мне собрала простынь, подушку, одеялко вязаное с пододеяльником… Потом она мне через воспитательницу сообщила, что их госпиталь эвакуируется на передовую, она уезжает из города, а мне велела слушаться воспитателя. В школе я еще не училась, тогда с восьми лет брали, а мне было только семь. Меня поселили в комнату, где было двадцать с лишним коек. Никто нас во время воздушной тревоги не сопровождал в бомбоубежище. Слышали все эти взрывы, вой фашистских самолетов...
По воспоминаниям Нины Евгеньевны, воспитатели строем водили детей в столовую.
– Я как-то очень запомнила. Нас построили на обед, взялись за руки парами. Воспитательница вела нас в столовую по длинному темному коридору, хотя был день. В столовой стояли длинные солдатские столы и скамейки. На каждом месте жестяная миска, ложка, на скамейку забираешься – и тут твоя порция перед тобой. Наливали по поварешке похлебки в жестяную миску, мы ее называли баландой. Мутная жидкость, но тепленькая. Там были крупинки чего-то и кусочек селедки размером с фалангу пальцы. Соли тоже не было. Выпивали это просто из миски, не используя ложку. Кусочек хлеба давали в руку каждому ребенку, но мы не ели сразу. Уносили с собой, чтобы под одеялом в спальне понемногу класть на язык, чтобы хоть как-то продлить ощущение еды.
«Мы поверили в жизнь»
Однажды ночью над детским домом раздался страшный гул. Грохот, дым, гарь – горело все вокруг.
– Воспитатели прибежали, начали помогать одеваться. Это уже было в феврале 1942 года. Мы не умывались и не мылись, спали в одежде, но нужно было одеть пальтишко, валенки, шапку, когда наш детский дом взорвали. Фашисты скинули бомбу. Взрывом отсекло половину дома, где находились спальни мальчиков. Нас торопили, выводили на улицу. Мы цеплялись за перила, чтобы не упасть. Вышли на улицу – темно, холодно. Куда нас поведут? Вроде бомбежка закончилась. Нас привели в деревянный дом, где раньше был исследовательский институт. Там были всякие растения, плоды какие-то. Мы были грязные, вшивые, нас нельзя было пускать в хорошее помещение, поэтому взрослые натопили снега, нагрели воды. В одной комнате мы оставляли грязные вещи, в другой комнате нас мыли жидким мылом и мочалкой, в третьей комнате чистое белье дали, волосы сразу остригли. Потом нас уложили в чистые кровати, – рассказывает блокадница. – Мы вроде как встрепенулись, поверили в жизнь. Начали выглядывать в окна, наблюдать за солнышком, слушать птичек. А птицы дохли так же, как и люди… Их было мало.
Однажды в комнату к детям пришли воспитатели, выдали им башлыки, шапки, вывели на улицу и посадили в маленькие автобусы. Ребят повезли на берег Ладожского озера, через которое была проложена большая ледовая дорога – наконец-то лед замерз так, чтобы мог выдержать вес машины. К тому времени советские войска выбили немцев из Тихвина, и туда уже приходили товарные вагоны, привозили продукты и хлеб.
Детей повезли по льду – с опаской, ведь фашистские самолеты все время кружили над озером на бреющем полете. Водителю нужно было знать каждую ямку, каждую выбоину. Автобус, в котором везли Нину, проехал успешно, но идущему вслед за ними не повезло – он попал в трещину, и лед разошелся. Дети, воспитатель и водитель утонули вместе с машиной...
«Я не смогла съесть сыр...»
Впереди было испытание серьезнее. Эвакуированных детей должны были доставить в Ярославскую область в детский дом, их посадили в товарный поезд. Расстояние от Питера до Ярославля, которое сегодня можно преодолеть за несколько часов, тогда проехали за две с лишним недели. Ребят кормили, но серьезным испытанием для них стал вкусно пахнущий и сытный суп, большой кусок хлеба с сыром.
– В вагоне было только насыпано сено, не было ни лавок, ни лежанок. Вагоны не отапливались. Фашисты охотились за поездами, повреждали железнодорожные пути. Ремонтная бригада, насколько возможно, быстро латала дорогу, и состав ехал дальше. Мы ехали до Ярославля. На одной из станций нам дали суп, большой кусок белого хлеба и сыр. Суп так вкусно пах, что у нас дыхание прерывалось. Это было очень вкусно, но воспитатели строго предупреждали, что не нужно все съедать – после голода от большого количества пищи может случиться заворот кишок. Сыр я не смогла съесть, отдала девчонкам, а хлеб оставила себе, – вспоминает Нина Евгеньевна.
Мамина перина
В Ярославль эвакуировали 68 детских домов. Потом детей отправили в деревню Кириллово Ярославской области, там до войны находился богатый колхоз. Ленинградские ребята бегали там по полям, а в лесу собирали ягоды, из которых потом просили повара в детском доме сварить компот.
– Нам выдали наматрасники, которые мы набили соломой. Кроватей не было, ставили козлы, а на них доски, отпиленные по длине. Однажды увидела, как старшие девчонки тащат наверх мою перину. Кричу, плачу, говорю: «Отдайте!». Воспитательница вмешалась. Говорю: «Это мамина перина, с которой я из Ленинграда уехала». У девочек мою перину забрали, точнее, то, что от нее осталось... Я из нее сделала подушечку. Все семь лет в детском доме она была со мной – единственная вещь из дома.
Нина Евгеньевна до сих пор уверена, что при отсутствии близких людей она находила источник уверенности в коллективе. Лучших подруг – таких же воспитанниц детдома – она называет сестрами. С ними она решилась уехать в Хабаровский край, вместе они поступили в Хабаровский педагогический институт, правда, на разные факультеты, до сих пор общаются как самые близкие люди. Выжившая во время блокады Ленинграда Нина Евгеньевна, лишившаяся близких людей, смогла создать свою крепкую и большую семью. Дети, внуки, правнуки – все внесены в генеалогическое древо. Внушительный педагогический стаж, счастливая семейная жизнь и, несмотря на возраст, востребованность – она активно участвует в патриотическом воспитании молодежи – могли бы перекрыть с лихвой лишения, пережитые в детстве. Но, увы, просто пережить такое невозможно, с этим приходится жить. Нам же остается пожелать Нине Евгеньевне долгих лет жизни и здоровья.
Читайте также: В хабаровском Госархиве впервые провели церемонию в честь Дня дарителя
